Неточные совпадения
Стародум. Тут не самолюбие, а, так называть, себялюбие. Тут себя
любят отменно; о себе одном пекутся; об одном настоящем часе суетятся.
Ты не поверишь.
Я видел тут множество людей, которым во все случаи их
жизни ни разу на мысль не приходили ни предки, ни потомки.
— Для
тебя это не имеет смысла, потому что до
меня тебе никакого дела нет.
Ты не хочешь понять моей
жизни. Одно, что
меня занимало здесь, — Ганна.
Ты говоришь, что это притворство.
Ты ведь говорил вчера, что
я не
люблю дочь, а притворяюсь, что
люблю эту Англичанку, что это ненатурально;
я бы желала знать, какая
жизнь для
меня здесь может быть натуральна!
—
Ты ведь не признаешь, чтобы можно было
любить калачи, когда есть отсыпной паек, — по твоему, это преступление; а
я не признаю
жизни без любви, — сказал он, поняв по своему вопрос Левина. Что ж делать,
я так сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…
— Хорошо
тебе так говорить; это всё равно, как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта — не ответ. Что ж делать,
ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а
ты полн
жизни.
Ты не успеешь оглянуться, как
ты уже чувствуешь, что
ты не можешь
любить любовью жену, как бы
ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и
ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга
жизни, Марья Николаевна.
Я взял ее из дома, — и он дернулся шеей, говоря это. — Но
люблю ее и уважаю и всех, кто
меня хочет знать, — прибавил он, возвышая голос и хмурясь, — прошу
любить и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно. Так вот,
ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что
ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
— Нет,
ты постой, постой, — сказал он. —
Ты пойми, что это для
меня вопрос
жизни и смерти.
Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем
я не могу говорить об этом, как с
тобою. Ведь вот мы с
тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но
я знаю, что
ты меня любишь и понимаешь, и от этого
я тебя ужасно
люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
Я не стану обвинять
тебя —
ты поступил со
мною, как поступил бы всякий другой мужчина:
ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых
жизнь скучна и однообразна.
Блеснет заутра луч денницы
И заиграет яркий день;
А
я, быть может,
я гробницы
Сойду в таинственную сень,
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета,
Забудет мир
меня; но
тыПридешь ли, дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной
И думать: он
меня любил,
Он
мне единой посвятил
Рассвет печальный
жизни бурной!..
Сердечный друг, желанный друг,
Приди, приди:
я твой супруг...
— Да прозябал всю
жизнь уездным почтмейстером… пенсионишко получает, шестьдесят пять лет, не стоит и говорить…
Я его, впрочем,
люблю. Порфирий Петрович придет: здешний пристав следственных дел… правовед. Да, ведь
ты знаешь…
«Прощай, конечно, мы никогда больше не увидимся.
Я не такая подлая, как
тебе расскажут,
я очень несчастная. Думаю, что и
ты тоже» — какие-то слова густо зачеркнуты — «такой же. Если только можешь, брось все это. Нельзя всю
жизнь прятаться, видишь. Брось, откажись,
я говорю потому, что
люблю, жалею
тебя».
Красавина. Как не
любить! Только чтобы не торопясь, с прохладой. Ну, таким-то родом, сударыня
ты моя, от этакой-то
жизни стала она толстеть и тоску чувствовать. И даже так,
я тебе скажу, тяжесть такая на нее напала, вроде как болезнь. Ну сейчас с докторами советоваться.
Я была при одном докторе. Вот доктор ей и говорит: «Вам, говорит, лекарства никакого не нужно; только чтоб, говорит, развлечение и беспременно чтоб замуж шли».
— Все!
я узнаю из твоих слов себя: и
мне без
тебя нет дня и
жизни, ночью снятся все какие-то цветущие долины. Увижу
тебя —
я добр, деятелен; нет — скучно, лень, хочется лечь и ни о чем не думать…
Люби, не стыдись своей любви…
—
Я ошибся: не про
тебя то, что говорил
я. Да, Марфенька,
ты права: грех хотеть того, чего не дано, желать жить, как живут эти барыни, о которых в книгах пишут. Боже
тебя сохрани меняться, быть другою!
Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей
жизни…
— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и не случись этого…
я никогда бы и не понял.
Я думал, что
я люблю древних людей, древнюю
жизнь, а
я просто
любил… живую женщину; и
любил и книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих учеников… и
тебя самого… и этот — город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами — потому только — что ее
любил! А теперь это все опротивело,
я бы готов хоть к полюсу уехать… Да,
я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо.
— Фу, дурак! Поди сюда, поцелуй
меня, дуру! — проговорила она вдруг, плача и смеясь, — и не смей, не смей никогда
мне это повторить… А
я тебя люблю и всю
жизнь любила… дурака.
— Да ведь вот же и
тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал.
Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше
меня, гораздо лучше
меня!
Я тебя ужасно
люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а
жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У
меня есть «идея», Лиза. Лиза,
ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
— Пуля вздор!
Я жить хочу,
я жизнь люблю! Знай
ты это.
Я златокудрого Феба и свет его горячий
люблю… Милый Петр Ильич, умеешь
ты устраниться?
— Любовь прошла, Митя! — начала опять Катя, — но дорого до боли
мне то, что прошло. Это узнай навек. Но теперь, на одну минутку, пусть будет то, что могло бы быть, — с искривленною улыбкой пролепетала она, опять радостно смотря ему в глаза. — И
ты теперь
любишь другую, и
я другого
люблю, а все-таки
тебя вечно буду
любить, а
ты меня, знал ли
ты это? Слышишь,
люби меня, всю твою
жизнь люби! — воскликнула она с каким-то почти угрожающим дрожанием в голосе.
— Слишком понимаю, Иван: нутром и чревом хочется
любить — прекрасно
ты это сказал, и рад
я ужасно за то, что
тебе так жить хочется, — воскликнул Алеша. —
Я думаю, что все должны прежде всего на свете
жизнь полюбить.
— Алешечка, поклонись своему братцу Митеньке, да скажи ему, чтобы не поминал
меня, злодейку свою, лихом. Да передай ему тоже моими словами: «Подлецу досталась Грушенька, а не
тебе, благородному!» Да прибавь ему тоже, что
любила его Грушенька один часок времени, только один часок всего и
любила — так чтоб он этот часок всю
жизнь свою отселева помнил, так, дескать, Грушенька на всю
жизнь тебе заказала!..
— Буду
любить и… знаешь, Катя, — переводя дух на каждом слове, заговорил и Митя, — знаешь,
я тебя, пять дней тому, в тот вечер
любил… Когда
ты упала, и
тебя понесли… Всю
жизнь! Так и будет, так вечно будет…
— За то и
любила тебя, что
ты сердцем великодушен! — вырвалось вдруг у Кати. — Да и не надо
тебе мое прощение, а
мне твое; все равно, простишь аль нет, на всю
жизнь в моей душе язвой останешься, а
я в твоей — так и надо… — она остановилась перевести дух.
Понимаешь ли
ты, что если
я люблю этого человека, а
ты требуешь, чтоб
я дал ему пощечину, которая и по — моему и по — твоему вздор, пустяки, — понимаешь ли, что если
ты требуешь этого,
я считаю
тебя дураком и низким человеком, а если
ты заставляешь
меня сделать это,
я убью
тебя или себя, смотря по тому, чья
жизнь менее нужна, — убью
тебя или себя, а не сделаю этого?
— Друг мой,
я скажу
тебе правду; может, это самолюбие, эгоизм, сумасшествие, но
я чувствую, вижу, что не могу развлечь
тебя;
тебе скучно, —
я понимаю это,
я оправдываю
тебя, но
мне больно, больно, и
я плачу.
Я знаю, что
ты меня любишь, что
тебе меня жаль, но
ты не знаешь, откуда у
тебя тоска, откуда это чувство пустоты,
ты чувствуешь бедность твоей
жизни — и в самом деле, что
я могу сделать для
тебя?
Аня. Мама!.. Мама,
ты плачешь? Милая, добрая, хорошая моя мама, моя прекрасная,
я люблю тебя…
я благословляю
тебя. Вишневый сад продан, его уже нет, это правда, правда, но не плачь, мама, у
тебя осталась
жизнь впереди, осталась твоя хорошая, чистая душа… Пойдем со
мной, пойдем, милая, отсюда, пойдем!.. Мы насадим новый сад, роскошнее этого,
ты увидишь его, поймешь, и радость, тихая, глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час, и
ты улыбнешься, мама! Пойдем, милая! Пойдем!..
Гаев. Сейчас, сейчас.
Ты уходи, Фирс.
Я уж, так и быть, сам разденусь. Ну, детки, бай-бай… Подробности завтра, а теперь идите спать. (Целует Аню и Варю.)
Я человек восьмидесятых годов… Не хвалят это время, но все же могу сказать, за убеждения
мне доставалось немало в
жизни. Недаром
меня мужик
любит. Мужика надо знать! Надо знать, с какой…
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, —
я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но
жизнь останется ему в казнь, как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „
я люблю другого“, любовник ответит: „
я не могу быть счастлив без
тебя,
я буду страдать всю
жизнь, но ступай к тому, кого
ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
В длинные зимние ночи он пишет либеральные повести, но при случае
любит дать понять, что он коллежский регистратор и занимает должность Х класса; когда одна баба, придя к нему по делу, назвала его господином Д., то он обиделся и сердито крикнул ей: «
Я тебе не господин Д., а ваше благородие!» По пути к берегу
я расспрашивал его насчет сахалинской
жизни, как и что, а он зловеще вздыхал и говорил: «А вот вы увидите!» Солнце стояло уже высоко.
— Ну а
я не знаю, — угрюмо возразил слепой. — Да,
я не знаю. Прежде и
я был уверен, что
люблю тебя больше всего на свете, но теперь не знаю. Оставь
меня, послушайся тех, кто зовет
тебя к
жизни, пока не поздно.
— Свет велик… А
я жизнь люблю!.. Вот
я так же и в монастыре, жила, жила, пела антифоны и залостойники, пока не отдохнула, не соскучилась вконец, а потом сразу хоп! и в кафешантан… Хорош скачок? Так и отсюда… В театр пойду, в цирк, в кордебалет… а больше, знаешь, тянет
меня, Женечка, все-таки воровское дело… Смелое, опасное, жуткое и какое-то пьяное… Тянет!..
Ты не гляди на
меня, что
я такая приличная и скромная и могу казаться воспитанной девицей.
Я совсем-совсем другая.
Без слез, без жалоб
я склонилась пред судьбою…
Не знаю, сделав
мне так много в
жизни зла,
Любил ли
ты меня? но если бы с
тобоюЯ встретиться могла!
Ах, если б
я хоть встретиться могла!
— Наташа, — сказал
я, — одного только
я не понимаю: как
ты можешь
любить его после того, что сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это такое? Измучает он
тебя на всю
жизнь, да и
ты его тоже. Слишком уж
любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю
я такой любви.
— Надо, Андрей, ясно представлять себе, чего хочешь, — заговорил Павел медленно. — Положим, и она
тебя любит, —
я этого не думаю, — но, положим, так! И вы — поженитесь. Интересный брак — интеллигентка и рабочий! Родятся дети, работать
тебе надо будет одному… и — много.
Жизнь ваша станет
жизнью из-за куска хлеба, для детей, для квартиры; для дела — вас больше нет. Обоих нет!
А она, знаете, ручонки протягивает, глазенки открывает, и глазенки, знаете, томные, влажные: «Eh bien, mon farceur d'homme, as-tu beaucoup gagné ce soir?» [Ну как, шалопай
ты эдакий, много ли выиграл за этот вечер? (франц.)] — «Выиграл,
жизнь ты моя, выиграл, только
люби ты меня!
любишь, что ли?» А она, знаете, как кошечка, потянется этак в постельке: «Lioubliou», — говорит… ах! да вы поймите, как это нежно, как это воздушно lioubliou!..
— А то сказал, что «привязанности, говорит, земные у
тебя сильны, а
любила ли
ты когда-нибудь бога, размышляла ли о нем, безумная?»
Я стою, как осужденная, и, конечно, в этакую ужасную минуту, как вообразила, припомнила всю свою
жизнь, так
мне сделалось страшно за себя…
Он очень хорошо понимает, что во
мне может снова явиться любовь к
тебе, потому что
ты единственный человек, который
меня истинно
любил и которого бы
я должна была
любить всю
жизнь — он это видит и, чтоб ударить
меня в последнее больное место моего сердца, изобрел это проклятое дело, от которого, если бог спасет
тебя, — продолжала Полина с большим одушевлением, — то
я разойдусь с ним и буду жить около
тебя, что бы в свете ни говорили…
— Послушай, — начала она, — если когда-нибудь
тебя женщина уверяла или станет уверять, что вот она
любила там мужа или любовника, что ли… он потом умер или изменил ей, а она все-таки продолжала
любить его до гроба, поверь
ты мне, что она или ничего еще в
жизни не испытала, или лжет.
Большов. Экой
ты, братец, глупый! Кабы
я тебя не
любил, нешто бы
я так с
тобой разговаривал? Понимаешь ли
ты, что
я могу на всю
жизнь тебя счастливым сделать!
— Да, умер.
Я скажу, что он
любил тебя, а вовсе не был сумасшедшим.
Я не сводил с него глаз и видел каждое его движение, каждое изменение его лица. И для него не существовало
жизни без
тебя.
Мне казалось, что
я присутствую при громадном страдании, от которого люди умирают, и
я даже почти понял, что передо
мною мертвый человек. Понимаешь, Вера,
я не знал, как себя держать, что
мне делать…
— Твои слова, этот смех, вот уже час, насылают на
меня холод ужаса. Это «счастье», о котором
ты так неистово говоришь, стоит
мне… всего. Разве
я могу теперь потерять
тебя? Клянусь,
я любил тебя вчера меньше. Зачем же
ты у
меня всё отнимаешь сегодня? Знаешь ли
ты, чего она стоила
мне, эта новая надежда?
Я жизнью за нее заплатил.
—
Я люблю тебя боле
жизни, боле солнца красного!
Я никого, кроме
тебя, не
любила и
любить не могу и не буду.
— Расступись же подо
мной, мать сыра-земля! — простонала она, — не жилица
я на белом свете! Наложу на себя руки, изведу себя отравой! Не переживу
тебя, Никита Романыч!
Я люблю тебя боле
жизни, боле свету божьего,
я никого, кроме
тебя, не
люблю и
любить не буду!
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что
ты меня не
любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не
любить! Вот
я так
тебя люблю! И детям всегда говорю: хоть брат Павел и виноват передо
мной, а
я его все-таки
люблю! Так
ты, значит, не делал распоряжений — и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что и при
жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж
я поприсмотрю… А? что? надоел
я тебе? Ну, ну, так и быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
— Елена, — продолжал он, —
я тебя люблю,
ты это знаешь,
я жизнь свою готов отдать за
тебя… зачем же
ты пришла ко
мне теперь, когда
я слаб, когда
я не владею собою, когда вся кровь моя зажжена…
ты моя, говоришь
ты…
ты меня любишь…
— Так оставь
меня! Вот видишь ли, Елена, когда
я сделался болен,
я не тотчас лишился сознания;
я знал, что
я на краю гибели; даже в жару, в бреду
я понимал,
я смутно чувствовал, что это смерть ко
мне идет,
я прощался с
жизнью, с
тобой, со всем,
я расставался с надеждой… И вдруг это возрождение, этот свет после тьмы,
ты…
ты… возле
меня, у
меня… твой голос, твое дыхание… Это свыше сил моих!
Я чувствую, что
я люблю тебя страстно,
я слышу, что
ты сама называешь себя моею,
я ни за что не отвечаю… Уйди!
Огненные надписи вспыхивают под ногами танцующих; они гласят: «Любовь навсегда!» — «
Ты муж,
я жена!» — «
Люблю, и страдаю, и верю в невозможное счастье!» — «
Жизнь так хороша!» — «Отдадимся веселью, а завтра — рука об руку, до гроба, вместе с
тобой!» Пока это происходит, в тени едва можно различить силуэты тех же простаков, то есть их двойники.
— Не
любил! Да, правда, не
любил. Да есть же во
мне желание
любить, сильнее которого нельзя иметь желанья! Да опять, и есть ли такая любовь? Всё остается что-то недоконченное. Ну, да чтò говорить! Напутал, напутал
я себе в
жизни. Но теперь всё кончено,
ты прав. И
я чувствую, что начинается новая
жизнь.
—
Я знаю, отчего
ты это говоришь, — продолжает отъезжающий. — Быть любимым по-твоему такое же счастье, как
любить, и довольно на всю
жизнь, если раз достиг его.
Ольга Алексеевна.
Я ненавижу себя за то, что не могу жить без твоей помощи… ненавижу!
Ты думаешь,
мне легко брать у
тебя деньги… деньги твоего мужа… Нельзя уважать себя, если не умеешь жить… если всю
жизнь нужно, чтобы кто-то помогал
тебе, кто-то поддерживал
тебя…
Ты знаешь? Иногда
я не
люблю и
тебя… ненавижу! За то, что вот
ты такая спокойная и все только рассуждаешь, а не живешь, не чувствуешь…
«Когда печаль слезой невольной
Промчится по глазам твоим,
Мне видеть и понять не больно,
Что
ты несчастлива с другим.
* * *
Незримый червь незримо гложет
Жизнь беззащитную твою,
И что ж?
я рад, — что он не может
Тебя любить, как
я люблю.
* * *
Но если счастие случайно
Блеснет в лучах твоих очей,
Тогда
я мучусь горько, тайно,
И целый ад в груди моей».